ПОВЕЛИТЕЛЬ ХАОСА

Идеологическая наглость, вошедшая в историю журналистики: советские газеты любили писать, что 90 процентов всех когда-либо живших ученых — наши современники. Но СССР действительно был страной ученых. Конечно, наука была закрыта и милитаризирована, но денег на мозги не жалелось — ракеты и танки требовалось оплодотворять знаниями. Казалось бы, смена общественного строя и крушение экономики должны были похоронить под своими обломками и советскую науку. Ученые — существа нежные, привыкшие к стерильным лабораторным условиям, в жестоких условиях зарождавшегося рынка они погибли бы первыми. Но наука каким-то чудом выжила. И теперь, когда с высоких трибун все чаще звучит инновационная риторика, на нее вновь обращены «взоры всего прогрессивного человечества.

Собиралась я на интервью к доктору физико-математических наук, профессору, заведующему кафедрой радиофизики и нелинейной динамики Саратовского государственного университета, заслуженному деятелю науки Российской Федерации, академику РАЕН и члену-корреспонденту Международной академии информатизации, лауреату премии по физике Фонда им. А. фон Гумбольдта Вадиму Анищенко в совершеннейшем смятении. Из школьного курса физики я помнила только фотографию Эйнштейна с высунутым языком. И уже тогда точно знала, над кем смеется гений. О чем мы, физик с лириком, будем беседовать?! А потом нашла его научную работу по нелинейной динамике, которая предварялась эпиграфом из Сологуба: «Наш темный глаз печально слеп, И только плоскость нам знакома. Наш мир широкий — только склеп В подвале творческого дома», и успокоилась. Если о радостях естествоиспытателя — как задирать Природе юбки — не получится, будем говорить о поэзии.

— Вадим Семенович, в Интернете набрела на вашу работу «Детерминированный хаос» и просто на ней зависла. Красиво и интригующе звучит. Детерминизм и хаос. Это же оксюморон? В общем, начала читать, радуясь знакомым словам — в основном это были предлоги. И стало мне интересно: то, чем вы занимаетесь, не только для узких специалистов? Может, оно и к реальной жизни применимо, особенно к современной, когда главной характеристикой момента становится неопределенность и хаоса все больше и больше?

— Вы попали просто в точку. Молодец, что обратили внимание на несовместимость этих двух слов. Детерминированность — это определенность, а хаос — напротив, полная неопределенность. Дело в том, что в науке, которая родилась с трудами Ньютона, то есть 300 с небольшим лет назад, было два подхода. Первый — детерминированный, то есть я задаю начальное условие для динамической системы, и она мне определяет эволюцию системы вперед на бесконечные времена. Второй — статистический. Здесь, наоборот, заведомо нельзя указать состояние, можно вести прогнозы только относительно статистических характеристик. Так вот, всего 35 лет назад математики доказали, что уравнения могут иметь непериодические решения. Потрясающее открытие! Что такое непериодическое решение? Это хаос. Оказывается, детерминированные нелинейные операторы эволюции способны производить решения, которые ничем не отличаются от хаотических, то есть от случайных. Теперь, какое все это имеет отношение к жизни. Когда была концепция шум и детерминизм, мы слушали ваше сердечко, и медики знали, что нормальное сердце характеризуется вариабельностью сердечного ритма. Потому что сердце работает не как часы. Как часы — это патология. И если аритмично, тоже патология. Нормальный ритм слегка гуляет. Это и есть режим детерминированного хаоса — сложные колебания нелинейной системы, которой является сердечно-сосудистая система человека. Таких примеров миллион. Возьмем кризисы в экономике. Это бифуркация, которая связана с потерей устойчивости одного режима в связи с резким пе­реходом в другой. А если вы посмотрите за индексом Доу-Джонса, как он себя ведет? Многие пытаются угадать закономерности его изменений — тоже из области детерминированного хаоса. То есть это очень жизненное открытие, И хаос сегодня наблюдают в химии, биологии, экологии, экономике, социологии, вообще везде.

— Гумбольдтскую премию вы за хаос получили?

— Именно. Более конкретно — за исследования по синхронизации хаоса.

—Она как Букер в литературе?

— Не совсем. В Германии есть крупный Международный фонд имени Александра фон Гумбольдта. В свое время в благодарность американцам за план Маршалла, то есть послевоенное восстановление Германии, немцы учредили Гумбольдтскую премию. Вначале ее давали только американским ученым. Позже фонд разросся, начал объявлять премии по различным направлениям по всему миру. Сегодня доля российских ученых, отмеченных фондом, составляет примерно 5-7 процентов от лауреатов всего мира, Премия очень престижна. Считается, после Нобелевской, по значимости эта следующая. В фонде даже есть такая статистика, что из лауреатов Гумбольдтской премии 38 получили Нобелевскую.

— Как сама процедура работает? Любой ученый может на нее претендовать?

— Процедура, кстати, очень интересно устроена. Меня, например, часто спрашивают, а почему вы не подаете документы в Академию наук РФ?

— Действительно, а почему?

— А я отвечу. Первое, мне претит сам факт, что я должен писать заявление, предлагаться кому-то. Это некрасиво. Второе, я знаю великих ученых (к сожалению, их уже нет в живых), например, Стратоновича, Климонтовича, которые не были избраны в Академию наук. А я им в подметки не гожусь. Я считаю так. У академии должен быть экспертный совет, который бы отслеживал все выходящие научные работы и решал, достоин ученый звания академика или нет. Вот если бы я утром обнаружил в почтовом ящике письмо: «Уважаемый Вадим Семенович, экспертный совет, проанализировав ваши достижения за последние 30 лет, пришел к выводу, что вы достойны. Мы были бы рады, если бы вы согласились быть членом академии», тогда другое дело. Кстати, я такое письмо получил, но не из Российской академии наук, а из Российской академии естественных наук. И стал академиком РАЕН. Вот так же работает гумбольдтский фонд. Как сейчас помню, сижу в этом кабинете, работаю, вдруг звонит телефон и немецкие коллеги
поздравляют меня с тем, что я стал гумбольдтским лауреатом. Я знать ничего не знал.

— А почему они поддерживают наших ученых? Мне всегда эта грантовая политика, направленная на поддержку чужих, казалась каким-то неестественным делом. Можно понять желание переманить к себе лучших, мы-то им зачем?

— Из-за огромной конкуренции, ко­торую создают русские на Западе, там теперь начинают очень ценить ученых,
которые работают здесь, дома.

— Ничего себе, уровень предусмотрительности! А я среди ваших регалий еще одну нашла — соросовский профессор. Что это значит?

— В начале 90-х, когда наука начала разваливаться, в Россию пришел Джордж Сорос со своим фондом. Вообще, в чем великая заслуга Сороса? Он научил Россию организации конкурсного распределения денег. Но в самом начале, пока фонд еще не встал на ноги, Сорос объявил: пришлите мне ссылку на три опубликованные за последние три года научные статьи, приходите в банк и получите 500 долларов США. Это были по тем временам огромные деньги! Никогда не забуду, как ехал в Москву. Денег на дорогу не было, занял у кого-то, как бежал по какой-то пыльной улице в поисках этого банка и как радовался, когда получил эти 500 долларов! Затем был объявлен конкурс на соросовского профессора. Чтобы получить этот статус, нужно было иметь научные публикации, высокий индекс цитируемости и оценку своих студентов. Приезжали специальные комиссии из фонда, анкетировали моих учеников. И я получил первый раз премию соросовского профессора — 14 тысяч долларов на два года. Это без преувеличения изменило мою жизнь. Потому что я смог купить компьютер и завести секретаря. И то и другое было оговорено в премии. С тех пор меня избирали шесть раз. Но гранты я получал только три первых раза. А потом Сорос сказал: «Я буду платить и дальше, если ваше государство вложится наполовину». Государство, конечно, отказалось. Еще Сорос объявлял научные гранты. И я дважды выигрывал. Это тоже были солидные суммы по 8 и 12 тысяч долларов. Наверное, я один из немногих российских ученых, который принимал участие во всех программах Сороса.

Как это было

— Если вернуться на 20 лет назад, Все-таки при СССР заниматься наукой было престижно. Хорошие условия, достойные зарплаты. И вдруг все изменилось. Как вы поняли, что как раньше больше не будет?

— Хорошо помню тот момент. В 1987 году меня пригласили в Гумбольдтский университет. Туда же с визитом приехал Горбачев, и я наблюдал, как молодежь восточного Берлина вышла на улицы и скандировала: «Горби! Горби! Горби!» Еще ничего не было сказано, но они интуитивно почувствовали, что Горбачев принесет им свободу. И что бы ни говорили, я считаю, что со временем поставят золотой памятник Горбачеву. Не за то, что он похоронил тоталитарный режим, а за то, что сделал это без капельки крови. Я тогда думал: начинаются райские времена, эра мира, добра и счастья. Ведь при СССР, чтобы поехать в Германию, я вот такие пачки бумаги отвозил, меня на парткомы вызывали, допрашивали всячески, все эти бесконечные характеристики... А когда пришел Ельцин, я еще больше был счастлив! Если тот покончил с тоталитарным государством, то этот покончил с КПСС, которая была носителем режима. Мы были молоды, оканчивали университет и прекрасно понимали, что грохнуться коммунизм может только двумя способами. Первый: придет первый секретарь, который отменит КПСС, но мы сами над собой посмеивались — это же нереально. А второй — более реальный — рухнет экономика. Мы читали специальную литературу, знали, что экономика резко пошла на спад, я даже этому процессу придумал образ: экономика России — это змея, которая пожирает собственный хвост. Я говорил: вот доберется до головы, и все — страна сдуется. Но мы думали, что это произойдет только в середине будущего века. И вдруг на тебе!

В начале 90-х действия Ельцина с командой тоже вызывали эйфорию. Вы почитайте первый закон об образовании, какой он был замечательный! И только когда Гайдар сказал, что «высшее образование оказалось невостребованным», я почувствовал какой-то неприятный холодок. Но я себя уговаривал: это только сейчас, сегодня не до высшей школы, это на год-два. Потом они очухаются. Они опомнятся, они поймут всю важность! Проходит 1992, 1993, 1995, 1998, 2000, наступает 2004 — они не очухались!

А впервые я заметил, что все кончено, в середине 90-х. У меня были тесные связи с МГУ, там работал мой учитель профессор Климонтович, и как-то раз приезжаю в Москву, в МГУ, и замечаю: не видно молодых. Там этот процесс начался на 10 лет раньше, чем у нас.

— А почему вы не уехали? Наверняка были такие мысли.

— Конечно. Я впервые надолго поехал в Германию в 1987 году, когда меня пригласили на должность профессора Гумбольдтского университета в Берлине. Я не мог понять, в чем дело. Почему я, обычный советский ученый, удостоился такой чести? Меня берут на должность профессора, как слона, возят напоказ по университетам Германии? После войны эта страна оказалась в очень тяжелом положении. Всех немецких ученых вывезли либо в СССР, либо в США, и послевоенная Германия осталась без научной элиты. Я завел контакты, знал немецкий язык, даже читал лекции на немецком, И начались разговоры: ну а что, Вадим, переезжай к нам. Помню, как я сам себе дал ответ на этот вопрос. Я решил, что никогда не буду жить не в своей стране. А под своей страной я понимаю мой дом и мой университет, и мою кафедру. Мне тогда хватило ума понять то, что сегодня понимают и все мои ученики: нельзя стать полноценным гражданином чужой страны. Здесь я могу сидеть с журналистом в своем кабинете и критиковать в хвост и гриву свое правительство, своего ректора, я у себя дома. Я знаю, что могу получить в лоб, но я получу от своих. Если я не прав, мне объяснят. Мы во всем разберемся на равных. Но быть там человеком второго сорта, это не для меня.

Игры разума

— Вадим Семенович, есть множество определений, что такое наука. А у вас есть свое?

— По мне, наука начинает существовать тогда, когда начинается математика. Меня по жизни окружали люди гуманитарных специальностей: писатели, философы, историки, с которыми велись бесконечные споры, ну, вы знаете, физики-лирики. Так что еще в молодости появилось отточенное представление о том, что любое утверждение содержит столько истины, сколько в нем математики. Либо оно должно быть логически обосновано.

— Это очень близко к высказыва­нию Макса Планка «Существует лишь то, что можно измерить». А можно ли измерить любовь, страсть, отчаяние, боль?

— Да, можно. Вот только как докажешь, любит или нет? Он твердит: люблю. А она говорит: он меня бьет и гуляет. Как доказать, что есть любовь? Давайте еще Тютчева вспомним: «Мысль изреченная — есть ложь». Мысль и чувство могут трактоваться по-разному. А в математике не соврешь. Если f=ma, то ты хоть тресни, но сила вызывает ускорение. Я понимаю, что это сужает рамки, наш внутренний мир намного шире, но иногда математики не хватает. Выходит Жириновский и, пользуясь тем, что его никто не может заткнуть, доказывает, что дважды два пять. Нельзя простыми высказываниями строго обосновать какую-то сложную вещь. Ее нужно сформулировать. То есть либо формула, либо эксперимент.

— Я поняла, государство следует доверить физикам и математикам, и все будут счастливы.

— Нужно его доверить людям, которые, во-первых, любят свою страну, во-вторых, компетентные, в-третьих, работоспособные, в-четвертых, честные.

— Это понятно. Только где вы таких видели?

— Поэтому так и живем.

— Скажите, на Ньютоне и Эйнштейне физика кончилась? Ведь давно не было серьезных открытий? Почему?

— Хороший вопрос. Дело вот в чем. Наука, которая связана с открытиями, как и жизнь, дорожает. Это для совершения открытий тех времен было достаточно стола, чистой бумаги, хорошей головы и крепкого яблока. Сейчас все иначе. Я был недавно у моего коллеги Фрэнка Мосса в университете Сент-Луис (США). Он занимается биофизикой: вживляет электроды в простейшие организмы, у которых нервная система доступна эксперименту. Это некоторые виды рыб, раки и прочие простейшие живые организмы. Я посмотрел его оборудование. Оно стоит 35 миллионов долларов! Потому что эта рыба — «пэдл-фиш», она может жить только в проточной воде, которая непременно должна быть водой из реки Миссури. А университет находится в 16 км от реки, и к нему проведен специальный водопровод. Эта ванна, в которой производятся замеры, должна плавать в ртути, потому что нельзя допускать колебаний. Это всего лишь один пример. Открытий сегодня можно ждать в ядерной физике, в физике элементарных частиц, в биофизике, в молекулярной биологии, и все это крайне дорогие направления. У нас прекрасные биологи, но они здесь не нужны, потому что вся наука в Америке и в Европе. Они уезжают даже не просто из-за денег, а из-за любви к науке. В принципе ученому все равно — кто ему построил лабораторию. Особенно, когда он понимает, что не нужен своей стране. А там, за бугром, ведь тоже не сахар. Наши ученые поставлены в очень зависимые условия. Они находятся на службе интересам чужого государства, которое выжимает их до капли. И я не думаю, что один из наших станет там нобелевским лауреатом. Скорее, станет какой-нибудь Джек Смит, на которого наш ученый будет работать.

— Вы как-то с горечью сказали: «Я все время помню, что Шура Нейман не приедет вместо меня возглавлять кафедру, если, конечно, ему не предложат достойных условий». То, что обещает сделать для науки нынешнее руководство страны, можно считать приемлемыми условиями? И как вы считаете, будут возвращенцы?

— Обещают! Они с апломбом говорят, что с ноября следующего года повысят профессору зарплату на 5,5 тысячи за ученую степень. Да инфляция съест эту надбавку без остатка. Ее уже нет. То есть, сейчас обещая, они обещают по сути ничего не изменить. Я сам не жалуюсь. Я доволен. Мне 62 года, я в любой момент могу уйти на пенсию, и мне уже ничего не нужно. Но университету 100 лет, и я себя чувствую в некоторым смысле столетним, потому что меня подпирают мои учителя. И мне обидно: вот так легко за каких-то десять лет расправиться со всей историей, со всеми традициями.

Ведь университет чем старше, тем лучше. Каждое поколение, уходя, оставляет массу учебников, пособий, наработок. Это писаный труд. Чем старше университет, тем глубже пласт. Я лично, чтобы разобраться в теории хаоса, потратил 20 лет своей жизни. А сейчас мои ученики осваивают тему за два года, и мы вместе делаем новые научные работы. Вот что такое передача знаний следующим поколениям. Я написал массу книг. Для кого? Не для карьеры, не для того, чтобы показать, что я великий ученый. Я писал эти книги для них, для следующего поколения. Чтобы они шли дальше. Десять лет вкладываешь в молодого человека душу и знания, создаешь ему условия, потому что видишь, как он талантлив, что он может принести пользу стране и славу университету, а потом он приходит и, пряча глаза, говорит: я ухожу. Как передать отчаяние педагога?! Это все равно что потерять сына!

Вот я — профессор, моя жена — профессор, мои друзья — профессора. Мы много об этом говорим, и мы однозначно согласны: повысьте зарплату нашим доцентам, молодым ученым до 40 лет. Никто из нас не обидится. Мы свою жизнь как-то обустроили. Крыша над головой есть — нам довольно. Молодым не хватает! Дайте молодым! Дайте им гарантию, что они снимут угол, дайте им ипотеку, дайте им взаймы! Чтобы они остались и работали в своей стране! Никто этого не делает! А смотреть, как уходят молодые, невыносимо!

Это трагедия, масштаб которой осознают те, кто будет жить лет через 20-30. Они схватятся за голову, они будут рвать на себе волосы, но ничего нельзя будет сделать. Будут лаборатории, но они будут пусты, будут финансовые возможности, но ими некому будет пользоваться. Разве что китайцев станут приглашать работать профессорами в Саратовский университет.

А Шура? У него, конечно, ситуация сложная: два сына призывного возраста. Это, кстати, главная причина, почему он уехал. Он недавно был у меня, говорил: «Да, я профессор одного из старейших университетов Америки, но не нравится мне там!» И жене его не нравится. Да и сыновьям уже тоже не нравится, Но ему вернуться сюда — это сразу же отправить сыновей в армию, и они могут попасть туда, откуда не возвращаются. Вы как женщина понимаете, что его удерживает. Вторая причина: у нас на факультете 44 профессора, 14 кафедр. Из них только тремя заведуют «молодые» люди — мои ровесники шестидесяти двух лет, остальным всем много выше. И никто не собирается уходить и уступать место. Я не могу их винить. А вообще проблема омоложения кадров как не решалась предыдущим ректором, так не решается и нынешним.

— Как же ее решить, вы же сами знаете все нюансы?

— Тем не менее должна быть обнародованная программа. Есть методы и способы. Все-таки я свою кафедру омолодил. У меня из 12 сотрудников только трое моего возраста и старше. Остальные — молодежь.

Хотя, радоваться за них не приходится. Профессорско-преподавательский штат университета сегодня — это порядка 5 тысяч рублей в месяц. Если прожиточный минимум 3 тысячи, то, представьте себе, каково живется профессору. И возьмем Польшу. Маленькая страна. Совсем маленькая, по сравнению с державной Россией, Но поляки поняли важность проблемы высшего образования и лет семь назад начали платить профессорам университетов тысячу долларов, а доцентам шестьсот. Вы не представляете, что это было! Практически все ученые-поляки, разбросанные по всем странам мира, в течение года вернулись в родную Польшу, в университетах возник громадный конкурс на профессорскую должность. Ну неужели, если у нас зарплата ученого стала бы тысяча долларов, наши бы не вернулись? Вернулись. И тогда возник бы реальный конкурс, не было бы проблемы ошибиться в подборе кадров. У нас не было бы профессоров, которые за пять-десять лет работы не выпускают ни одного аспиранта, не пишут ни одной монографии и т.д. У нас не было бы профессоров без докторских. Хотя и этим профессорам нужно в ноги поклониться, что они не ушли, а продолжают учить студентов. Ладно, профессора! А молодежь! Нет же в стране никакой программы поддержки молодых ученых. Кандидат наук, окончивший аспирантуру и защитивший диссертацию, зачисляется на должность ассистента и получает 2,5 тысячи рублей. А на Западе ему предлагают 2,5 тысячи евро (минимум) в месяц. Останется молодой ученый в России?

Последний звонок

— Недавно в программе Гордона «2030» рассуждали на тему, каким будет российское образование через 25 лет. Выступал ваш коллега по журналу «Русский переплет» Юрий Крупное. Он, в частности, высказал такой тезис, что у России есть вполне реальный шанс стать первой в мире образовательной державой, хорошо зарабатывать на этом, иметь население, поголовно охваченное высшим образованием, но для этого образование должно стать персональным, когда личность обучается не в системе какая есть, а система подстраивается под личность, под ее потребности. А начать он предлагает с подготовки педагогических кадров. То есть должен появиться какой-то суперпедвуз, который начал бы выпускать, пусть понемногу, но учителей новой формации. Это должны быть лучшие люди — педагогическая элита, они должны быть упакованы по полной программе. Интересно ваше мнение на этот рецепт. Пошло бы это дело?

— Нет, не пошло. Измените условия финансирования для существующих вузов, все встанет на места. Как он представляет себе высшее учебное заведение, которое готовит педагогов? Это неправильный подход. Во-первых, педагогике научить невозможно — педагогический дар либо есть, либо нет. А вот глубокие и одновременно обширные знания, которые позволяют человеку быть универсальным, — это основа для хорошего преподавания. Давайте поговорим об университетском образовании, Университет же одновременно готовит и ученого, и педагога. Дайте возможность высшей школе заниматься наукой, работать индивидуально со студентами и получите педагогов и вообще кого угодно. Просто в педагоги пойдет тот, у кого к этой деятельности душевная склонность. Могу привести пример: у моей жены на биологическом факультете учился мальчик, который сейчас знаменит на всю Россию. Он учитель биологии, его дети выигрывают всевозможные конкурсы и олимпиады. Он же не пединститут оканчивал, а университет. Но пошел в школу, потому что это — его.

— То есть университет — панацея?

— Да, я так считаю. Университетское образование универсальное, потому что фундаментальное. Да, нельзя в университете выучить на строителя мостов и тоннелей, это задача специализированного вуза. А университет дает базовое, широкое, фундаментальное образование, формирует определенное мировоззрение и самое главное — учит молодого человека учиться. Проведите опыт: составьте список крупнейших руководителей различных структур города Саратова от промышленности до культуры. И увидите, что 90% успешных бизнесменов, банкиров, директоров предприятий являются выпускниками СГУ. Более того, выпускниками физического факультета. Это не потому, что физический факультет — самый лучший, просто в те годы была мода на физиков, и конкурс был 8 человек на место, так что поступили наиболее способные. А вообще после университета человек может работать кем угодно.

Знаете, что интересно? Университеты насчитывают довольно длительную историю. Первые были созданы еще в двенадцатом веке в Италии, Испании и Франции. Но тогда их было немного. Однако спустя 300 лет в Европе возникло широкое университетское движение. И за 500-800 лет концепция университетского образования не претерпела практически никаких изменений. Вы только представьте, какие за это время случились перемены в социальном и экономическом плане?!

— Почему?

— Ответ очень простой. Создание университетского стиля образования — одно из величайших достижений человеческой мысли. Как ни странно, структура университетского образования очень проста, но многие ее до конца не понимают. «Университет» в переводе с латыни означает «совокупность». Имеется в виду, что в одном учебном заведении ведется подготовка специалистов по всем наиболее важным научным направлениям, Но по каждой специальности есть базовые структурные подразделения — факультеты. Однако хороший специалист должен иметь более обширные знания и в остальных областях. Например, химику нужны знания по математике, биологии, физике, философии и т.п. А в университете есть соответствующие факультеты. Это означает, что так называемые общеобразовательные дисциплины преподаются специалистами высшей пробы с других факультетов.

Еще один аспект. Университеты сразу задумывались не только для обучения. Оно неразрывно связывалось с наукой. Мне довелось познакомиться с уставом Гумбольдтского университета, который был создан в 1812 году, Так вот, с тех пор устав не менялся, он небольшой, умещается всего на одной страничке, и там написано: «Мы хотим создать образовательное учреждение, где работают выдающиеся ученые разных специальностей, а рядом с ними работают и учатся студенты». То есть второй признак, отличающий университетский стиль образования, — связка науки и образования, Человек, работающий в университете, только тогда может преподавать, когда он занимается наукой в той ее части, которую он преподает. Если нарушается это условие, то образовательное учреждение перестает быть университетом. Это мое глубочайшее убеждение. К сожалению, такое сегодня в России сплошь и рядом. Представляете, из пединститута делают университет. На самом деле просто меняют вывеску. У кулинарного техникума тоже можно поменять вывеску и назвать его университетом. Давайте, вперед! Ну не может пединститут готовить специалиста по всей совокупности университетских специальностей. Ему обязательно придется содержать общеобразовательные кафедры. А это уже не факультеты. Совершенно иной уровень. За примерами далеко ходить не будем. В СГУ, как вы знаете, в свое время произошла интеграция. Как вы считаете, включение Балашовского филиала в состав СГУ, это нарушение принципов работы университета?

— Похоже на то.

— Именно. Даже если мы на вертолетах ежедневно будем возить в Балашов преподавателей из СГУ, мы все равно не решим проблему. Это отдельное образовательное учреждение. Может быть, там работают замечательные преподаватели. Я не спорю, но это не университет. А выпускники, тем не менее, получают диплом СГУ.

Вам может быть будет интересен такой факт. К 1913 году в царской России было десять университетов. Десятым был, как вы знаете, саратовский. А в 1963 году в СССР было сорок университетов. Сорок! Включая братские республики. Сегодня — более 200. Недавно министр Фурсенко сказал, что у нас есть условия для дальнейшего увеличения количества вузов. Куда больше! Вы бы тем, что есть, помереть не дали!

Я к чему клоню. Недофинансирование высшего образования является фундаментальной причиной, которая ведет не просто к сложностям во взаимоотношениях в коллективах, оно ведет к развалу системы образования, к оттоку молодых кадров. Заставляя вузы зарабатывать на входе, а не на выходе, государство само дает почву для развития коррупции, исчезает конкурсный набор абитуриентов, и это все сказывается на качестве.

Я вновь возвращаюсь к концепции университетского образования. Она неразрывно связывает образовательный процесс и научные исследования. А почитайте статьи последних двух лет, там раздаются голоса такого рода: а почему это университеты у нас занимаются научной деятельностью? Ведь у них нет лицензии на проведение исследовательской работы! Это прерогатива академии наук.

— Вы шутите...

— Отнюдь, на полном серьезе обсуждалось право университетов на исследовательскую деятельность. А я считаю, академия и университеты — звенья одной цепи, одно ж другому не противоречит и не мешает!

Если речь идет, например, о ядерной физике, где требуется ускоритель, который стоит сотни миллионов долларов и поддержка работоспособности которого требует бешеных вложений, конечно же, академический институт необходим. Есть сферы научной деятельности, которые требуют создания крупных научных подразделений и серьезного финансирования. Но есть такие вещи, как, например, теория дифференцированных уравнений.

Сидит математик, которому нужен стол, бумага и для связи с миром компьютер. Все. Скажите, пожалуйста, нужно ли создавать для исследования дифференциальных уравнений огромный институт со штабом служб, охраны и т.д.? Нет. А в университетах, где ведется подготовка специалистов, обыкновенные дифференциальные уравнения входят в программу подготовки специалиста. Это базовые вещи. Так что, если дело идет о фундаментальной науке, непосредственно связанной с образовательной деятельностью, то такие исследовательские группы, лаборатории и институты могут и должны существовать в университетах.

— Сейчас обсуждается идея выделения 10-20 университетов, которым был бы присвоен статус национальных. Как вам она?

— Я согласен, можно выделить лучшие, раз у государства не хватает денег на всех, увеличить им финансирование. Но при этом должны быть выработаны жесткие и понятные критерии, которые отвечают концепции университетского образования, Критерии — это такая важная штука, что, если их сформулировать правильно, развитие любой структуры пойдет по верному пути.

— Так давайте сформулируем.

— С моей точки зрения, критерии (например, для преподавателя университета) умещаются на пяти пальцах. Первое, назовите мне число публикаций ваших ученых с высоким рейтингом. Второе, укажите индекс цитирования ваших работ. Это для того, чтобы понять, нужны они кому-нибудь, кроме вас. Третье, количество защищенных докторских и кандидатских под вашим руководством. Четвертое, научные гранты. Ну и пятый пункт свободный, выдумайте сами. Все. Ничего больше не надо, чтобы человек науки понял, с кем он имеет дело.

У нас критерии четко не прописаны. Почему? Думаю, это напрямую связано с недофинансированием. Потому что объявлять конкурс на должность профессора бесполезно — нет желающих. А вот если повысить зарплату профессору, сразу возникнет конкуренция и можно будет выбрать достойного.

— Кстати, а по каким критериям отбирают преподавателей и руководителей вузов на Западе?

— Основным, конечно, являются научные достижения, потому что они более объективные, чем критерии, по которым можно оценить педагогические способности. Эти критерии очень трудно перевести на язык цифр, восприятие педагога очень субъективно. Одному нравится, другому нет. Поэтому весь Запад выбрал такой путь: да, мы можем ошибиться, выбрав велико лепного ученого, но он окажется неважным преподавателем. Но вероятность такого явления очень мала. А вот если вы поставите во главу угла достижения педагогические, тогда ошибки будут сплошь и рядом.

Я действительно знаю несколько замечательных педагогов, потому что бывал на их лекциях. Но, если бы я не посещал их лекции, я бы понятия не имел, какой он педагог. Кстати, на Западе придумали, как оценить педагога.

— И как?

— Очень просто. Два раза в год производится анкетирование студентов. Студенты ставят своим преподавателям оценки, И я наблюдал, как мои друзья профессора в декабре и мае, волнуясь, ждут, когда на экране высветится рейтинг: ага, я на восьмом месте, уф, можно спать спокойно. Я на 12! Слава тебе, Господи. А вот если ты в конце списка — это проблема. Скорее всего, придется искать другую работу.

— У нас о таком анкетировании я что-то не слышала. А нет опасности, что студенты в отместку за строгость, ну там, зачет кто-то завалил, будут занижать преподавателям оценки?

— Вот уж нет! Студенты люди замечательные. Это лучшие представители молодежи, они врать не будут. Они же все прекрасно сделают, и никто никогда не пойдет на подлог и не покривит душой. А поручи такую штуку администрации, они там нарисуют рейтинги — кто к ректору ближе, тот и молодец.

— Вадим Семенович, а как вы относитесь к идее всеобщего платного высшего образования?

— Я категорически против введения платного образования в государственных вузах. Ни в одной стране мира такого нет. Только за счет конкурсного приема университеты имеют возможность выбрать лучших!

— Ну и чтобы закончить тему реформы образования — у вас есть свой рецепт?

— Все просто. Больше свободы и денег. Сейчас мы связаны по рукам и ногам. Учебные планы и часовую нагрузку преподавателям спускает министерство образования. Представьте себе, куратор группы получает нагрузку 100 часов в год. А на выполнение курсовой работы — 4 часа, хотя над ней работать со студентом нужно весь год. За руководство аспирантом полагается в год 50 часов. Да я с аспирантами ежедневно работаю, бывает, неделями безвылазно сидим, когда проводим эксперимент! Таким образом, министерство своими планами и нагрузками абсолютно не стимулирует научную работу.

Вот я — директор Научно-образовательного центра нелинейной динамики и биофизики. Мы выиграли большой грант и за пять лет освоили примерно 3,2 миллиона долларов. Большая часть пошла на закупку оборудования для учебно-научных лабораторий. Мы создали огромную сеть из 12 новых лабораторий. Надеялись, что преподаватели будут заниматься в них со студентами наукой. Но выясняется, что это не входит в их часы. То есть, будь добр, занимайся наукой, когда у студента закончатся лекции, и в свободное от работы время. Так было и при советской власти. Всю жизнь эксплуатировали преданность преподавателей науке. Считалось, что с ученым ни делай, он науку не бросит. Старый анекдот о том, что доцент, идущий в университет, боится только одного, что ему «зарубят» пропуск в лабораторию, не потерял актуальности и сегодня. Но пора, наверное, умнеть чиновникам. Сколько же можно!

Университет — это самоорганизующаяся система. Не надо на него давить. Внешние условия — это штатное расписание, финансирование, контроль качества образования и расхода денежных средств. Все остальное — это есть внутреннее дело коллектива, и, как правило, все вопросы можно решить, руководствуясь уставом университета. Никогда еще ни один профессор не сделал ничего, что нанесло бы вред учебному процессу. Почему все думают, что, только ослабь контроль, Вадим Семенович Анищенко, который здесь проработал 44 года, тут же начнет совершать какие-то вредные и противоправные действия! Да что это за глупость такая! Доверяйте людям, которые работают в вузах за такую зарплату!

— Пару месяцев назад наш редактор беседовал с вашим коллегой Велиханом Мирзехановым, который достаточно подробно говорил о расколе в СГУ. В этой оппозиционной борьбе с ректором Коссовичем вы на какой стороне баррикад?

— Да я бы хотел остаться над схваткой. К Велихану у меня претензий нет. Он ведет себя как профессор, как интеллигентный человек, у которого есть своя позиция. Что до ректора, то я, признаться, считаю, что роль ректора сильно преувеличивается. У него не так уж много степеней свободы, чтобы предъявлять ему какие-то серьезные претензии.

В нормальных условиях, когда университет поддерживается государством, в лице министерства и губернатора области, достаточно финансируется, роль ректора важна, но не так велика. Он должен создать условия для выполнения устава и обеспечить контроль.

Я хоть и не очень преклонного возраста человек, но живу уже при шестом ректоре. Когда я поступал в университет, был Роман Викторович Мерцлин, потом быстро сменялись Лебедев, Шевчик. Затем относительно долго был Богомолов. Потом Трубецков и теперь Коссович. Так вот, положа руку на сердце, я вам скажу, ни один из них, с моей точки зрения, не был выдающимся ректором. Не был! А университет, тем не менее, развивался, и неплохо. Были ректора, которых вообще никто не замечал, были ректора, которые месяцами не ходили на работу. И ничего, университет двигался вперед. Шевчик, не будучи на работе, построил же два корпуса — 8-й и 9-й. К чему я клоню? Мы жили и не замечали, кто у нас ректор. И только двух последних ректоров стали замечать. И вокруг них появились всяческие оппозиции. Почему? Потому что государство поставило университет в такие условия, что ректору стало не до миссии университета, не до науки и образования. У Дмитрия Ивановича каждый раз на повестке дня какие стояли вопросы? Как отопить и осветить корпуса?! Это была важнейшая проблема на протяжении многих лет его ректорства. И если он ее решал, он был просто счастлив. И, надо сказать, ему удавалось решать кучу проблем, которые не были связаны с обычными проблемами классического университета. Когда есть поддержка государства, ректору не приходится ежедневно вызывать огонь на себя. А когда ректор занимается поисками средств на поддержание жизни университета, конечно, он будет совершать ошибки. Одному кажется, что он сэкономит, реорганизовав бухгалтерию. Другой настроен на жесткий контроль внебюджетных средств. Третий хочет увеличить налог на гранты. Он постоянно вызывает раздражение то тех, то других, а на самом деле латанием дыр и затягиванием поясов не решить проблему. Кроме взаимных претензий ничего не получается. Раньше ведь этих внутриуниверситетских склок не было. Но профессор Трубецков их на себе испытал. И сегодня испытывает профессор Коссович. И не только они в этих конфликтах виноваты. Виновато государство, которое низвело университеты до состояния побирушки на паперти, Но оно — государство — свое получит.

— И все-таки, роль личности нельзя исключать.

— Я так скажу. Вот если бы меня просили стать ректором, первое, что я спросил бы, находясь тет-а-тет в ванной перед зеркалом: Вадим, ты можешь поклясться самому себе, что никогда не используешь возможности, которые предоставляет тебе власть, в чисто личных целях? Только ответив себе «да», можно идти и руководить университетом. Как мне кажется, ни один из шести ректоров СГУ такую клятву себе не давал. Это не трагедия, это слабость. Но этой слабости у ректора быть не должно.

Да, это не легко, это жертвенный путь, но это путь единственно возможный. Не хочешь жертвовать, живи как простой смертный, наслаждайся жизнью, а управлять таким сложным организмом, как университет, предоставь другим!

Беседовала Ольга Протасова

Общественно-политический
и экономический журнал
"ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ"
Саратов, N1(76), январь 2006.

Сканирование и обработка П.Щербаков, С.Малова.